Колыбельная для Софьи
Минусинский драматический театр — гастроли г. Красноярск, Красноярский драматический театр имени А. С. Пушкина. Спектакль «Колыбельная для Софьи» (06.02.2024) — история одной семьи в 2-х действиях, по повести Е. Замятина «Наводнение». Инсценировка Алексея Песегова.
Режиссёр — заслуженный деятель искусств РФ Алексей Песегов.
Интерьер пролетарского барака, где проживают Софья (Ольга Смехова) с мужем Трофимом Иванычем (Игорь Фадеев), аскетичен предельно: узкая супружеская кровать, небольшого размера стол, табуреты, печка-буржуйка, притулившийся шкаф — всё тёмное, тусклое, почти впритык; но коренастое и не ветхое. Пол, стены, потолок, маленькое окно — всё из почерневшей вековой листвяги. Ничего не белится — наводнения. Предметы убранства наперечёт. Однако в комнате чисто и прибрано. На хозяйке дома, Софье, нет украшений; платье, как у других персонажей, самое простое, но добротное, не изношенное.
Во дворе большая, не обойти, лужа. Жильцы спешат — брызги летят.
Развлечение в доме одно — декламация газетной передовицы. Похоже, в семье держат лишь один экземпляр, но Трофима Иваныча это нисколько не смущает, как и кондовый канцелярит казённых новостей. Убранство и семейный досуг создают выразительный колорит эпохи рабочего поселения 30-х годов XX-го столетия.
Властная, экспрессивная, бесконечно вариативная музыка (Ирина Белова, Евгения Терёхина) пронизывает насквозь сродни тому, как озноб пробирает тело. Сама атмосфера… вроде ходьбы по тонкому льду — в любой момент можно ухнуть рыбам на корм. В буквально заклинательных звуковых образах сквозят мотивы навязчивого бреда, почти безумия; врывается женский хор то плакальщиц, то кликуш, то бабий языческий вопль, в котором вой ветра, визг отчаяния, рёв разъярённой Невы.
Именно музыка создаёт физически ощутимый объём переживаний, внутри которого находятся зрители. Именно музыка показывает, на что готова изнурённая бесплодием женщина ради продолжения рода, ради исполнения закона природы, когда ничто её, как воды Невы, остановить не способно. Принять преступление Софьи невозможно — только проникнуться её смятением, ужаснуться кошмару, явственно выразить который способна лишь музыка. Музыка снимает попытки рациональных объяснений (вроде банальной ревности к сопернице, которую сама в дом привела), наряду с завораживающей пластичностью театра теней — темпераментных до дрожи сцен омовения — придаёт истории мистическое толкование.
Музыкальный ритм словно ведёт отсчёт. Ходики не ходят — бегут; то тикают учащённым пульсом, то словно отбивают ритм топором. Софья будто старается уйти от себя, сбежать... Дитя — соломинка в её мире. Дитя как смысл семьи и спасение. Иначе — чувство отчаянной, безнадёжной никчёмности топит её...
Сюжет — небу жарко. В то же время, за исключением редких моментов, голос никто не повышает, фразы любого содержания скупы, слова в них наперечёт: герои, действительно, не говорят, а действуют. Спектакль вполне мог бы быть пантомимой — так выразительна каждая мизансцена, каждый эпизод, каждый жест, поддержанные музыкальным сопровождением. Музыку можно соотнести с наводнением, которое делает своё дело («тыщи утопли!») и уходит — наводнение в словах не нуждается.
Проблема семьи озвучена с первых слов. Трофим Иваныч, на вопрос Софьи: «Ты ...чего?» отвечает с досадой: «Детей ты не рожаешь, вот чего». Софья вынуждена обречённо признать: «Нет…»
На втором этаже помирает слесарь. От него выходит докторша (засл. арт. РФ Лариса Корнева) — баба бывалая: папироска привычно зажата в зубах, сдвинута набок; всегда боевой позитивный настрой — такую ничем не прошибёшь, не то на войне видать довелось. Огорошила Софью, как в душу сказала: «Человек помрёт, нам, бабам, работы добавится — нового надо рожать».
Столяр умер и зашло вдруг Софье взять в семью его дочку, Ганьку (Дарья Савинова): «Пусть будет нам вместо...» Не договорила… Слово где-то в пути застряло и словно вниз оборвалось… Время идёт и идёт, детей двенадцать лет как нет — столько месяцев в году, цифр на диске ходиков... «Ну вот, теперь всё будет хорошо». Теперь Ганька — за дочку. Ганька… За дочку… Ганька… За дочку…
Ганька обжилась, обогрелась, освоилась, бойко вслух читает газету, задорно перевирая малопонятные слова. Трофим Иваныч беспечно смеётся, он заметно повеселел — смотрит соколом, приосанился, помолодел — вот теперь он, похоже, доволен. Софья им налюбоваться не может, а от Ганьки никакой ей радости нет. Вот и зеркало, ой, не к добру раскололось...
Решила Софья в церковь сходить. Оказалось, двенадцать лет не была. Священник (засл. арт. РФ Николай Кокконен) заботливо выспросил причину прихода, дал образок, научил молитве, велел почаще её повторять.
Ещё недавно Ганька по-детски нос кулаком вытирала, глядела растерянно, а теперь расхаживает в новом платье цвета невской воды, серьги из шкатулки перемеряет. Вроде, сама комната стала светлее и будто просторнее. Манкая девка стала, ладная. Наперекор Софье жизни в Ганьке теперь через край — расцвела. Рядом с ней Софья чувствует себя безнадёжно ущербной.
Живоцерковцы на глазах у Софьи убивают батюшку. Нет, не поможет Софье молитва, даже священнику не помогла... Возвратилась домой раньше оговоренного срока, да вот незадача: ключ-то забыла, а дверь заперта. Пришлось под дверью томиться. Но тут выходит и зовёт к себе соседка — ядрёная Пелагея (Светлана Черкашина) с дитём — агу-агу-агушечки. ...Хлебом горячим спеленатый дитёночек пахнет. «Держи!» И поплыла душа тёплой волной, так бережно приняла Софья младенчика, с ним окунулась на миг в благостное семейное счастье. Потому что нельзя не заметить, как сосед Андрей (Дмитрий Трапезников) не упускает случая хохотнуть да пылко шлёпнуть довольную жёнушку, которая детей им на радость родит. Всё в этой семье как у людей. Нет, не пойдёт Софья к ним, что-то её не пускает... Сидит, как в воду опущенная.
Вдруг вспомнила Софья о сломанном шпингалете и забралась в дом через окно. ...Как через новую дверь вошла, да не в свой дом, а в неведомый мир… Вроде, свой дом, а отчего-то в нём Софье страшно. Всё вокруг вроде знакомое, но чужое… Случайно Софья что-то задела, от этого звука сердце зашлось...
Неожиданно. К ней выходит. Ганька. Босая. В банном, считай, неглиже. В растерянности зовёт Трофима Иваныча.
Софья наотмашь сражена бессовестным откровением…
Трофим Иваныч просит постелить ему на лавке, ночью уходит к Ганьке.
Ни свет ни заря Софья подскакивает... Она в смятении: Трофим Иваныч не впервые подло с Ганькой живёт. Ганька, змея подколодная, во всём виновата! Не помня себя, Софья исступлённо одевается, выбегает во двор — только брызги из лужи, выскакивает на улицу, к дереву, что напоминает ей о родной стороне...
Но что-то внутри Софьи решилось в этой утренней лихоманке. Что-то неясное… Потому что Софья вдруг успокоилась, вернулась. Заправила постель, спокойно подала завтрак.
Трофим Иваныч не оправдывается. Ганька, глядя на него, чувствует себя в своей правде. Свежая, сильная, как кобылица с росистых лугов, в первой своей поре: не обещание плотских утех, а в открытую их исполнение. Ганька и Трофим Иваныч голодные, оба едят с аппетитом. Софье кусок в горло не лезет.
Скалывая на растопку лучины, Софья полоснула ладонь — кровь так и хлынула… Испугалась, но лишь на миг — скорей, содрогнулась. Стёкла, словно в ответ, трясутся, мерзят…
Надвигается наводнение. Всем миром быстро перетаскали добро к Пелагее. Трофим Иваныч кинулся, было, Ганьку искать, но вода поднялась. Ганька под вечер сама явилась, мокрая, с блудливыми блестящими глазами. Трофим Иваныч в сердцах молча её поколотил, та молча побои снесла.
Софья долго стоит на ветру второго этажа — не хочется входить, Ганька там — тошно… Чувствуется, что-то определилось внутри и только ждёт своего часа.
Две недели стояла вода. Наконец, спустились к себе.
Трофим Иваныч приказывает обе печки к вечеру, как следует, протопить. Софья понимает — к ночи тепло нужно... Ганька что-то себе мурлычет. Трофим Иваныч в предвкушении: Ганька — доступная и ускользающая, с детства к ней мальчишки липли, теперь Трофима Иваныча крепко прибило.
Ганька у печки щипала лучины, Софья… не помня себя рядом с этой… Топор оказался в руке… Взвыла виолончель… Удар! Рука, не дрогнув, тюкнула точно в висок: Ганька на пол опала. Тряпки Ганькины в печь — потянуло горелым.
Мертвенно спокойная после содеянного, Софья сволокла тело, прибралась в кухне, приготовила обед, смыла с себя наваждение — наводнение души схлынуло, и, обновлённая, начала жить. Без Ганьки.
Милиционер молодой (Илья Бураков) приходил, в новенькой форме, хромовых сапогах, походочка-самоходочка. Семечки лузгал, на баб свысока ноль внимания — те кудахтали вокруг него, он что-то себе по службе писал.
Как ни странно, Софью совсем не убийство волнует, а нелюбовь Трофима Иваныча, его тоска. Он не скрывает: без Ганьки худо ему, а Софьи рядом как бы и нет — лишь привычка одна — ледком... Но постепенно лёд тает.
Наступила зима — заветное дерево, что родные места напоминает, в снегу. Однажды Софья проснулась и вдруг легко так смеётся... Деревню родную вспомнила, розовый дым… Теперь и у неё будет ребёночек — поверила!
Трофим Иваныч, довольный тем, что Софья ребёнка ждёт, радостно ей обещает: если Ганька объявиться надумает, уж он её погонит взашей! На этих словах раздался стук в дверь… И вдруг охолонило Трофима Иваныча... Софья открыла, а там… нет, не может этого быть! Ганька... Софья чуть ума не лишилась, едва на ногах устояла… Ганькино платье!.. Пелагея эффектом осталась шибко довольна — она, наконец, платье сшила, совсем как у Ганьки, ей давно такое хотелось! Узнав, что у Софьи ребёночек будет, Пелагея Трофима Иваныча затейливо с долгожданным счастьем поздравила.
На вопрос мужа «когда же это случилось?», Софья уклончиво ответила: «Пелагея колыбельную пела, и я подумала...» Софья снова не договаривает. Но что на самом деле стало ей колыбельной? Из каких небыличных глубин пришло, из каких «из-за леса, из-за гор» накатило?
Софье скоро рожать, а тут наваждение, гиблая хтонь — Ганька приходит... Словно сквозь рябь по воде, мерещится Софье, как она в первый день Ганьку моет — пригоршнями обмывает девичье Ганькино тело… Скорей, скорей бы родить, торопит события Софья.
Родилась девочка. В родовой горячке Софья призналась в убийстве. Даже докторша, виды видавшая, обомлела: в тихом омуте черти водятся.
Никогда Софья так много не говорила: «Это я убила. Я ударила топором. Она жила у нас — она жила с ним! Это я убила. Я хотела, чтобы у меня…» Я хотела, чтобы у меня... Неожиданно, на ускользающий миг, становится понятной причина зверской, неадекватной жестокости смирной, крещёной, покорной мужу бабы: убила, чтобы родить.
Драгоценный свёрток с дочкой остаётся на руках Трофима Иваныча. Его история только начинается. Ему есть, от чего за голову схватиться.
Из-за лесу, из-за гор
Ехал дедушка Егор.
Он на сивой, на телеге
На скрипучей лошади…
Минусинский драматический театр — гастроли г. Красноярск, Красноярский драматический театр имени А. С. Пушкина. Спектакль «Колыбельная для Софьи» (06.02.2024) — история одной семьи в 2-х действиях, по повести Е. Замятина «Наводнение». Инсценировка Алексея Песегова.
Режиссёр — заслуженный деятель искусств РФ Алексей Песегов.
Интерьер пролетарского барака, где проживают Софья (Ольга Смехова) с мужем Трофимом Иванычем (Игорь Фадеев), аскетичен предельно: узкая супружеская кровать, небольшого размера стол, табуреты, печка-буржуйка, притулившийся шкаф — всё тёмное, тусклое, почти впритык; но коренастое и не ветхое. Пол, стены, потолок, маленькое окно — всё из почерневшей вековой листвяги. Ничего не белится — наводнения. Предметы убранства наперечёт. Однако в комнате чисто и прибрано. На хозяйке дома, Софье, нет украшений; платье, как у других персонажей, самое простое, но добротное, не изношенное.
Во дворе большая, не обойти, лужа. Жильцы спешат — брызги летят.
Развлечение в доме одно — декламация газетной передовицы. Похоже, в семье держат лишь один экземпляр, но Трофима Иваныча это нисколько не смущает, как и кондовый канцелярит казённых новостей. Убранство и семейный досуг создают выразительный колорит эпохи рабочего поселения 30-х годов XX-го столетия.
Властная, экспрессивная, бесконечно вариативная музыка (Ирина Белова, Евгения Терёхина) пронизывает насквозь сродни тому, как озноб пробирает тело. Сама атмосфера… вроде ходьбы по тонкому льду — в любой момент можно ухнуть рыбам на корм. В буквально заклинательных звуковых образах сквозят мотивы навязчивого бреда, почти безумия; врывается женский хор то плакальщиц, то кликуш, то бабий языческий вопль, в котором вой ветра, визг отчаяния, рёв разъярённой Невы.
Именно музыка создаёт физически ощутимый объём переживаний, внутри которого находятся зрители. Именно музыка показывает, на что готова изнурённая бесплодием женщина ради продолжения рода, ради исполнения закона природы, когда ничто её, как воды Невы, остановить не способно. Принять преступление Софьи невозможно — только проникнуться её смятением, ужаснуться кошмару, явственно выразить который способна лишь музыка. Музыка снимает попытки рациональных объяснений (вроде банальной ревности к сопернице, которую сама в дом привела), наряду с завораживающей пластичностью театра теней — темпераментных до дрожи сцен омовения — придаёт истории мистическое толкование.
Музыкальный ритм словно ведёт отсчёт. Ходики не ходят — бегут; то тикают учащённым пульсом, то словно отбивают ритм топором. Софья будто старается уйти от себя, сбежать... Дитя — соломинка в её мире. Дитя как смысл семьи и спасение. Иначе — чувство отчаянной, безнадёжной никчёмности топит её...
Сюжет — небу жарко. В то же время, за исключением редких моментов, голос никто не повышает, фразы любого содержания скупы, слова в них наперечёт: герои, действительно, не говорят, а действуют. Спектакль вполне мог бы быть пантомимой — так выразительна каждая мизансцена, каждый эпизод, каждый жест, поддержанные музыкальным сопровождением. Музыку можно соотнести с наводнением, которое делает своё дело («тыщи утопли!») и уходит — наводнение в словах не нуждается.
Проблема семьи озвучена с первых слов. Трофим Иваныч, на вопрос Софьи: «Ты ...чего?» отвечает с досадой: «Детей ты не рожаешь, вот чего». Софья вынуждена обречённо признать: «Нет…»
На втором этаже помирает слесарь. От него выходит докторша (засл. арт. РФ Лариса Корнева) — баба бывалая: папироска привычно зажата в зубах, сдвинута набок; всегда боевой позитивный настрой — такую ничем не прошибёшь, не то на войне видать довелось. Огорошила Софью, как в душу сказала: «Человек помрёт, нам, бабам, работы добавится — нового надо рожать».
Столяр умер и зашло вдруг Софье взять в семью его дочку, Ганьку (Дарья Савинова): «Пусть будет нам вместо...» Не договорила… Слово где-то в пути застряло и словно вниз оборвалось… Время идёт и идёт, детей двенадцать лет как нет — столько месяцев в году, цифр на диске ходиков... «Ну вот, теперь всё будет хорошо». Теперь Ганька — за дочку. Ганька… За дочку… Ганька… За дочку…
Ганька обжилась, обогрелась, освоилась, бойко вслух читает газету, задорно перевирая малопонятные слова. Трофим Иваныч беспечно смеётся, он заметно повеселел — смотрит соколом, приосанился, помолодел — вот теперь он, похоже, доволен. Софья им налюбоваться не может, а от Ганьки никакой ей радости нет. Вот и зеркало, ой, не к добру раскололось...
Решила Софья в церковь сходить. Оказалось, двенадцать лет не была. Священник (засл. арт. РФ Николай Кокконен) заботливо выспросил причину прихода, дал образок, научил молитве, велел почаще её повторять.
Ещё недавно Ганька по-детски нос кулаком вытирала, глядела растерянно, а теперь расхаживает в новом платье цвета невской воды, серьги из шкатулки перемеряет. Вроде, сама комната стала светлее и будто просторнее. Манкая девка стала, ладная. Наперекор Софье жизни в Ганьке теперь через край — расцвела. Рядом с ней Софья чувствует себя безнадёжно ущербной.
Живоцерковцы на глазах у Софьи убивают батюшку. Нет, не поможет Софье молитва, даже священнику не помогла... Возвратилась домой раньше оговоренного срока, да вот незадача: ключ-то забыла, а дверь заперта. Пришлось под дверью томиться. Но тут выходит и зовёт к себе соседка — ядрёная Пелагея (Светлана Черкашина) с дитём — агу-агу-агушечки. ...Хлебом горячим спеленатый дитёночек пахнет. «Держи!» И поплыла душа тёплой волной, так бережно приняла Софья младенчика, с ним окунулась на миг в благостное семейное счастье. Потому что нельзя не заметить, как сосед Андрей (Дмитрий Трапезников) не упускает случая хохотнуть да пылко шлёпнуть довольную жёнушку, которая детей им на радость родит. Всё в этой семье как у людей. Нет, не пойдёт Софья к ним, что-то её не пускает... Сидит, как в воду опущенная.
Вдруг вспомнила Софья о сломанном шпингалете и забралась в дом через окно. ...Как через новую дверь вошла, да не в свой дом, а в неведомый мир… Вроде, свой дом, а отчего-то в нём Софье страшно. Всё вокруг вроде знакомое, но чужое… Случайно Софья что-то задела, от этого звука сердце зашлось...
Неожиданно. К ней выходит. Ганька. Босая. В банном, считай, неглиже. В растерянности зовёт Трофима Иваныча.
Софья наотмашь сражена бессовестным откровением…
Трофим Иваныч просит постелить ему на лавке, ночью уходит к Ганьке.
Ни свет ни заря Софья подскакивает... Она в смятении: Трофим Иваныч не впервые подло с Ганькой живёт. Ганька, змея подколодная, во всём виновата! Не помня себя, Софья исступлённо одевается, выбегает во двор — только брызги из лужи, выскакивает на улицу, к дереву, что напоминает ей о родной стороне...
Но что-то внутри Софьи решилось в этой утренней лихоманке. Что-то неясное… Потому что Софья вдруг успокоилась, вернулась. Заправила постель, спокойно подала завтрак.
Трофим Иваныч не оправдывается. Ганька, глядя на него, чувствует себя в своей правде. Свежая, сильная, как кобылица с росистых лугов, в первой своей поре: не обещание плотских утех, а в открытую их исполнение. Ганька и Трофим Иваныч голодные, оба едят с аппетитом. Софье кусок в горло не лезет.
Скалывая на растопку лучины, Софья полоснула ладонь — кровь так и хлынула… Испугалась, но лишь на миг — скорей, содрогнулась. Стёкла, словно в ответ, трясутся, мерзят…
Надвигается наводнение. Всем миром быстро перетаскали добро к Пелагее. Трофим Иваныч кинулся, было, Ганьку искать, но вода поднялась. Ганька под вечер сама явилась, мокрая, с блудливыми блестящими глазами. Трофим Иваныч в сердцах молча её поколотил, та молча побои снесла.
Софья долго стоит на ветру второго этажа — не хочется входить, Ганька там — тошно… Чувствуется, что-то определилось внутри и только ждёт своего часа.
Две недели стояла вода. Наконец, спустились к себе.
Трофим Иваныч приказывает обе печки к вечеру, как следует, протопить. Софья понимает — к ночи тепло нужно... Ганька что-то себе мурлычет. Трофим Иваныч в предвкушении: Ганька — доступная и ускользающая, с детства к ней мальчишки липли, теперь Трофима Иваныча крепко прибило.
Ганька у печки щипала лучины, Софья… не помня себя рядом с этой… Топор оказался в руке… Взвыла виолончель… Удар! Рука, не дрогнув, тюкнула точно в висок: Ганька на пол опала. Тряпки Ганькины в печь — потянуло горелым.
Мертвенно спокойная после содеянного, Софья сволокла тело, прибралась в кухне, приготовила обед, смыла с себя наваждение — наводнение души схлынуло, и, обновлённая, начала жить. Без Ганьки.
Милиционер молодой (Илья Бураков) приходил, в новенькой форме, хромовых сапогах, походочка-самоходочка. Семечки лузгал, на баб свысока ноль внимания — те кудахтали вокруг него, он что-то себе по службе писал.
Как ни странно, Софью совсем не убийство волнует, а нелюбовь Трофима Иваныча, его тоска. Он не скрывает: без Ганьки худо ему, а Софьи рядом как бы и нет — лишь привычка одна — ледком... Но постепенно лёд тает.
Наступила зима — заветное дерево, что родные места напоминает, в снегу. Однажды Софья проснулась и вдруг легко так смеётся... Деревню родную вспомнила, розовый дым… Теперь и у неё будет ребёночек — поверила!
Трофим Иваныч, довольный тем, что Софья ребёнка ждёт, радостно ей обещает: если Ганька объявиться надумает, уж он её погонит взашей! На этих словах раздался стук в дверь… И вдруг охолонило Трофима Иваныча... Софья открыла, а там… нет, не может этого быть! Ганька... Софья чуть ума не лишилась, едва на ногах устояла… Ганькино платье!.. Пелагея эффектом осталась шибко довольна — она, наконец, платье сшила, совсем как у Ганьки, ей давно такое хотелось! Узнав, что у Софьи ребёночек будет, Пелагея Трофима Иваныча затейливо с долгожданным счастьем поздравила.
На вопрос мужа «когда же это случилось?», Софья уклончиво ответила: «Пелагея колыбельную пела, и я подумала...» Софья снова не договаривает. Но что на самом деле стало ей колыбельной? Из каких небыличных глубин пришло, из каких «из-за леса, из-за гор» накатило?
Софье скоро рожать, а тут наваждение, гиблая хтонь — Ганька приходит... Словно сквозь рябь по воде, мерещится Софье, как она в первый день Ганьку моет — пригоршнями обмывает девичье Ганькино тело… Скорей, скорей бы родить, торопит события Софья.
Родилась девочка. В родовой горячке Софья призналась в убийстве. Даже докторша, виды видавшая, обомлела: в тихом омуте черти водятся.
Никогда Софья так много не говорила: «Это я убила. Я ударила топором. Она жила у нас — она жила с ним! Это я убила. Я хотела, чтобы у меня…» Я хотела, чтобы у меня... Неожиданно, на ускользающий миг, становится понятной причина зверской, неадекватной жестокости смирной, крещёной, покорной мужу бабы: убила, чтобы родить.
Драгоценный свёрток с дочкой остаётся на руках Трофима Иваныча. Его история только начинается. Ему есть, от чего за голову схватиться.
Из-за лесу, из-за гор
Ехал дедушка Егор.
Он на сивой, на телеге
На скрипучей лошади…
Ольга Немежикова,
г. Красноярск